На картинке: Лев Кузьмин. «Привет тебе, Митя Кукин».

5
Когда подъехали к ручью, то увидели, что за прошедшие сутки там ничего не изменилось. На широко раздавшемся в этом месте ручье, на льду по-прежнему лежит ровным слоем снег, по нему тянется накатанный санями подъезд к проруби, а с той стороны, от густых ельников, к проруби-оконцу протоптана узкая тропа. Её пробили за зиму лоси, они ходят сюда на водопой.

Мальчики, как наказывал Филатыч, оставили Зорьку на берегу, взяли вёдра, побежали к оконцу.

Здешний берег был низкий, почти вровень со льдом, и они сразу увидели, что самая кромка льда и снег на ней – мокрые. Но влажная полоска растянулась нешироко, и её перескочил даже Егорушка.

Вокруг проруби снег тоже был сырой, жёлтый. А в самом отверстии вода, как в ледяном колодце, поднялась до краёв, и вот это было уже большой новостью. Раньше вода стояла гораздо ниже.

– Я говорил, промочим валенки, – опять сказал Саша.

– Ничего. Приедем – высушим. Ты, Егорушка, в мокрое не лезь, – сказал Митя и далеко перегнулся, поддел ведром красноватую, с болотным запахом воду.

– Ещё вчера была чистая, а сегодня уже нет, – удивился Егорушка.

– Торфяники оттаивают, – догадался Митя и почерпнул второе ведро. Он передал его Саше. Мальчики, тяжело нагибаясь, потащили вёдра к берегу.

Егорушка, размахивая длинными рукавами, засеменил сзади.

Мокрую полоску у берега перепрыгнуть с полными вёдрами не удалось, прошлёпали напрямую. Потом выбрались к бочке и опрокинули вёдра над широкой прорезью. Вода с шумом ухнула в тёмное круглое нутро. Саша сунул туда голову, посмотрел:

– Едва донышко скрыло, охо-хо…

– Первый раз наливаешь, что ли? – засмеялся Митя и побежал обратно.

Сходили они так, от берега к проруби и от проруби к берегу, пять раз. Все уплескались, в сырых валенках стало хлюпать, воды в бочку принесли десять вёдер, а надо было пятьдесят.

Саша опять заглянул в прорезь, опять вздохнул:

– Так до вечера будем таскать!

Митя отпыхнулся, спросил:

– А что делать?

– Давай подгоним Зорьку к самой проруби, как всегда.

– Что ты! Филатыч не велел.

– Не велел, не велел, – недовольным тоном передразнил Саша. – Он не велел, если лёд слабый, а лёд не слабый. Вон сколько раз ходили туда-сюда, он даже и не шелохнулся.

– Это под нами не шелохнулся, а под лошадью, может, и шелохнётся. Что тогда?

– Пустяки! – сказал Саша. – Глянь!

Он перепрыгнул мокрую закраину и стал изо всех сил подскакивать на ледовой зимней дороге. Снег, уплёсканный из вёдер, просел под ним, но дальше Саша не провалился.

– Слышишь? Гудит даже! Во, какая крепчина… Поехали!

– Поехали, – махнул рукой Митя. Ему и самому не хотелось таскать вёдра с водой так далеко.

Но Зорька на лёд не пошла. Она остановилась у самой закраины, неудобно налегая на хомут, опустила вниз длинную морду, втянула тёмными ноздрями запах талого снега, всхрапнула и резко попятилась.

– Боится. Не пойдёт, – сказал Митя и бросил вожжи в сани.

– А ты её за уздцы, за уздцы! Она за тобой пойдёт. Она тебя слушается, – посоветовал Саша.

Егорушка тоже поддакнул:

– Она тебя, Митя, всегда слушается. Она за тобой пойдёт.

Митя взял Зорьку под уздцы и, подражая Филатычу, заприговаривал:

– Ну что, Зоренька? Ну что, матушка? Ну что боисся-то? Пойдём, голубонька моя, пойдём…

И Зорька пошла.

Саша закричал по-американски: «О'кей!», Егорушка засуетился на берегу, замахал рукавами: «Пошла, пошла!», а Митя уже перескочил мокрую закраину и, пятясь, отставив туго обтянутый серыми штанцами задок, тянул Зорьку за собой.

Он не давал ей опустить голову, глянуть вниз, и Зорька вдруг вся как-то странно, по-собачьи присела, ржанула и мощным прыжком ринулась вперёд.

Митя успел увидеть летящую на него мускулистую лошадиную грудь, край хомута, торец оглобли, но тут его ударило этим торцом прямо в лоб, он полетел, прочертил щекой по зернистому снегу, и в глазах у Мити потемнело.

Он услышал рядом такой треск, будто весь белый свет начал колоться на куски и падать вниз, рушиться. Где-то у самых ног зашумела вода, жутко заржала лошадь.

«Тонем!» – подумал Митя и забился, забарахтался. Но голые пальцы хватали не воду, а холодный мокрый снег. Он сжал сочащийся ком, притиснул к лицу – в глазах стало проясняться. Митя, шатаясь, поднялся.

Белый свет оставался белым. По-прежнему светило солнце. Но в трёх шагах от Мити, у самого берега, зиял бурый, бурлящий пролом, и там в ледяном крошеве билась Зорька.

Вода, перемешанная с торфяной грязью, летела во все стороны, она была Зорьке выше груди.

Лошадь старалась подняться на дыбы, вскинуть передние ноги в шипастых подковах на кромку льда, но сани с бочкой пихали её оглоблями, прижимали к ледяной кромке, и она всё никак не могла выпростать ноги из-под этой кромки, лишь билась об неё хомутом, грудью, коленями, обрезалась до крови.

На берегу заполошно бегали Саша с Егорушкой. Они то хватались за сани и пытались тянуть их, то бежали смотреть на рвущуюся из оглобель Зорьку, а потом опять принимались тянуть сани, да силёнок не хватало.

Митя стоял на захлёстанном грязью льду и с ужасом видел, что лошадь тоже смотрит на него.

Метаться она перестала, только вся вздрагивала.

Вода шла вокруг её шеи крутыми воронками. Зорька тянула к Мите мокрую морду, и огромные, от страха косящие глаза её, как показалось мальчику, были в слезах.

И тут Митя заплакал сам. Шлёпая по мокрому снегу, он побежал на берег.

– Спятить надо Зорьку, спятить! – захлёбываясь от горя и слёз, крикнул он Саше с Егорушкой, зашарил в санях, стал искать вожжи, чтобы спятить Зорьку, но вожжей в санях не было. Они давно соскользнули в воду, и Зорька замяла их под себя.

Митя повалился лицом на бочку, на руки:

– Ой, что делать-то-о? Ой, беги, Сашка, к Филатычу!

– Что ты! – испуганно сказал Саша. – Лучше давай сами как-нибудь.

– Не сможем сами, не сможем… Давай беги!

Саша затоптался. Нести к Филатычу свою повинную голову, да ещё в одиночку, ему вдруг стало страшно, и он сказал:

– Пусть Егорушка бежит. Ом на ногу лёгкий, в два счёта домчится.

– Точно! В два счёта домчусь! – пискнул Егорушка и, обрадованный тем, что хоть как-то да может помочь в беде, припустил по дороге к интернату.

Митя поднял голову, посмотрел вслед Егорушке, вздохнул и побрёл на лёд.

Тёмная вода по-прежнему бурлила вокруг лошади. Наверху виднелась только прядающая ушами Зорькина голова под дугой да широкая мокрая спина со сбитым набок седёлком. Зорька теперь даже и не дрожала – её всю било и трясло, нижняя губа у неё ходила ходуном, обнажая жёлтые, сильно стёртые зубы.

– Простудится, – опять всхлипнул Митя. – Сама насмерть простудится и жеребёночка застудит. Давай, Сашка, хоть как-нибудь её распряжём, что ли… Может, без саней-то она и выскочит?

– Может, и выскочит, – развёл руками Саша, – да как её распряжёшь? Сам под лёд ухнешь.

– Пусть! Пусть ухну! Так мне, дураку, и надо, – перестал плакать Митя и вдруг изо всех сил дрыгнул ногой, сошвырнул один валенок, сошвырнул второй, стянул с плеч и бросил пальто и, медленно переступая по льду в толстых вязаных носках с розовыми дырками на пятках, стал подходить к лошади.

Саша подобрал Митино пальто, да так с пальто в руках и стоял, растерянно смотрел, что будет дальше.

А Митя пригнулся, напружинился и прыгнул. Он упал животом на Зорькину спину. Зорька присела, Митины руки и ноги оказались в воде. Но Митя так и остался лежать поперек лошади и стал распутывать руками в бурлящем потоке широкий чересседельник, завязанный вокруг оглобли.

– Упадёшь, – пробормотал Саша, а Митя уже распутал чересседельник, развернулся на спине лошади, сел на неё верхом и, обняв за дрожащую, мокрую, но тёплую шею, опять опустил руку по самое плечо в ледяную воду и начал шарить по Зорькиной груди, по низу хомута – искать ремешок супони.

Зорька сразу поняла, что к ней пришла помощь. Не рвалась, не ржала, а только тихо и протяжно постанывала.

Ремешок супони раскис, разбух. Митя на ощупь тянул его, рвал ногтями. Рука от холода онемела, рубаха с этой стороны намокла до самого ворота, но вот ремешок поддался, клешни хомута разомкнулись.

Зорька дёрнулась, яркая, расписная дуга вылетела, и ладно, Митя успел вцепиться в жёсткую конскую гриву, а то упал бы вслед за дугой в тёмный поток.

Саша со стороны увидел, как Зорька мощно вздыбилась, развернулась на задних ногах и, обрушивая с себя сверкающую на солнце воду, с висящим на гриве Митей вымахнула на лёд. Она проломила его, опять прыгнула и вот уже, хромая и волоча за собой вожжи, выбежала на берег.

Там она остановилась. Митя скатился вниз и кинулся осматривать Зорьку. Дышала она шумно и тяжело, ноги её дрожали. Вода капала с длинного хвоста, с гривы, под раздутым животом нелепо висело седёлко, хомут на шее у лошади держался тоже как-то странно, боком.

– Прости меня, Зоренька, прости, – опять было заплакал Митя, да тут подбежал Саша, подал валенки, пальто, сказал:

– Оденься.

Потом бодрым голосом добавил:

– Вот видишь! За Филатычем можно было и не посылать. Если бы не послали, никто бы ничего и не узнал.

– Ну, д-да… Ф-фиг бы не узнал… – едва выговаривал Митя, его самого трясло не меньше Зорьки.

6
А Филатыч был уже близко. До смерти перепуганный Егорушкой, который ворвался в школьную столярку и не своим голосом завопил: «Зорька тонет! Зорька тонет! Одну дугу видно!» – старик только и успел, что накинуть на себя полушубок да схватить у школьной поленницы длинную жердь, и так вот, без шапки, и бежал с этой жердью по дороге.

Старик бежал небыстро, ему не хватало воздуха. А Егорушка трусил рядом, всё наговаривал:

– Митя не хотел, а Сашка сказал: «Поехали!» Митя не хотел, а Сашка сказал: «О'кей!»…

Филатыч на Егорушкины ябедные слова не отзывался, не мог. Только выбежав из леса в долинку и увидев на берегу распряжённую лошадь, сказал не то с облегчением, не то с испугом:

– Ох!

Но ходу старик не убавил, а как бежал, приседая на ослабших ногах, так на той же медленной скорости и подбежал к лошади.

На мальчиков он сначала и не взглянул. Он обежал, оглядел мокрую Зорьку, кинул ей на спину свой полушубок, а потом наклонился и увидел её сбитые, сочащиеся кровью ноги.

Увидел, весь побагровел, шея и лицо стали у него почти такими же красными, как его распоясанная рубаха, и он медведем пошёл на мальчиков.

– Ах-х вы… – занёс он высоко руку, и Митя покорно сжался, а Саша отпрыгнул, побледнел и, словно отодвигая от себя старика ладонями, замахал ими, забормотал:

– Но, но, но… Вы не очень! Мы ведь не нарочно.

– Ах не нарошно! Ах не нарошно! – дважды проревел Филатыч и опустил руку и кинулся к Зорьке, отстегнул вожжи, согнул их втрое, вчетверо и – вытянул Сашу пониже спины.

– Вы что! – взвизгнул Саша, отбежал и, держась рукой за то место, закричал: – Драться, да? Драться? Не имеете права! Я отцу напишу! Он вам покажет! Он капитан, а вы… А вы эксплуататор!

– Кто? – изумлённо раскрыл рот Филатыч и даже бороду с засевшей там стружкой выставил вперёд.

– Эксплуататор!

– Это почему же? – ещё больше изумился Филатыч.

– Потому что дерётесь… Трудящихся бьёте.

Филатыч опомнился, опять встряхнул вожжами:

– Ах, вот оно что! Трудящих бью… Да будь ты моим родным внучонком, я бы тебе ещё и не так ижицу прописал! Я бы тебе показал эксплуатацию трудящих! Вон по твоей трудящей милости лошадь-то колотит всю. Насквозь простыла. А она ведь мать! От неё жеребёнка ждали.

Митя с Егорушкой, услыхав про жеребёнка, заревели в голос. Филатыч хотел им тоже сказать что-то этакое, да взглянул на Митину мокрую одежонку, на Митину испуганную физиономию, махнул рукой и взялся за бочку.

Он качнул её раз, другой – бочка, накренив сани, расплёскивая с таким трудом наношенную воду, покатилась на снег.

Не дав мальчикам и подступиться к саням, Филатыч сам выдернул их из-под берега, сам подцепил жердью не успевшую уплыть под лёд расписную дугу и стал запрягать Зорьку. Делал он это всё молча, лишь сказал лошади:

– Но, милая… Трогай потихонечку к дому, трогай.

Бочка осталась на берегу. Старик, придерживая длинные вожжи, пошёл за пустыми санями.

Митя робко поравнялся с ними, потянулся к вожжам:

– Дяденька Филатыч… А дяденька Филатыч… Давайте я.

Но Филатыч на мальчика даже и не посмотрел. Он сказал сердито:

– Отойди. Снимаю я тебя с лошади. Старших не слушаесся, приказу не подчиняесся…