Уведомления
Настройки
11 1
Борис Габрилович.

Борис Аронович Габрилович. (1950, Ростов-на-Дону — 1970, Ростов-на-Дону).

Поэт, переводчик, филолог.

«Звезда» филфака РГУ конца 1960-х. Трагически погиб в 20-летнем возрасте.

Родился 16.12.1950 в Ростове-на-Дону в семье ученого-биолога Арона Борисовича Габриловича и учительницы русского языка Клавдии Харитоновны. Отец был человеком широкого кругозора и энциклопедических знаний. В круг его знакомых входили представители как научной, так и творческой интеллигенции. Например, скульптор Вучетич.

В 15 лет Борис начал писать стихи.

В 1968 окончил ростовскую среднюю школу № 47.

В это же время умерла его мать.

В том же году он поступил на филологический факультет РГУ. Был одним из лучших студентов факультета.

Почти сразу стал одним из создателей Клуба поэзии РГУ, наряду с однокурсниками Игорем Керчем и Георгием Булатовым и старшими товарищами-третьекурсниками — А. Петровым, А. Приймой, В. Берковским.

Публиковался в стенгазете филфака «Журналист и филолог» в 1970, во времена редакторствования в ней Риты Надель. Стенгазета с текстами Бориса стала «запрещенной».

Считал себя футуристом, последователем Маяковского и Вознесенского. Был чрезвычайно популярен в студенческих кругах.

1 сентября 1970 года третьекурсники филфака РГУ Борис Габрилович и Валентин Маркин, вместе с будущим художником Владимиром Чекмаревым и будущим архитектором Макаром Чобаняном пошли в гости к своему товарищу Владимиру Чупринину (тот учился на физфаке РГУ). Перед уходом с вечеринки Борис решил покурить напоследок. Зажег сигарету, подошел к окну, сел на подоконник и откинулся на москитную сетку, которая загораживала проем. Борис выпал из окна четвертого этажа. Провел два дня в реанимации. Скончался 4 сентября. Похоронен 6 сентября 1970 года на еврейском кладбище Ростова-на-Дону, рядом с могилой матери.

Существует три версии его гибели — случайность, самоубийство и политическое убийство. Ни одна из них не имеет достаточных доказательств.

После смерти Габриловича в ростовской газете «Комсомолец» появилась статья поэтессы Елены Нестеровой «Тень на портрете», в которой автор обвиняла в его гибели «собутыльников» поэта.

За короткую жизнь Борис написал около 200 стихотворений, киносценарий (завершил накануне гибели), тексты песен для студенческого театра, футуристическую поэму «Асу ночи всего» (совместно с преподавателем биофака Борисом Режабеком), фрагменты критических и прозаических текстов, множество неоконченных стихотворных отрывков. Перевел с английского тексты «Оркестра Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера» — культового в студенческих кругах СССР альбома «Битлз».

Тексты Габриловича трижды публиковались его друзьями отдельными книгами. В 1970 его первый посмертный самиздатский сборник составил студент филфака, поэт-футурист Алексей Прийма. В 1985 один из лучших ростовских андеграундных поэтов Леонид Струков составил второй, более полный, тоже самиздатский, сборник стихотворений Габриловича. В 1994 однокурсник Бориса, поэт Георгий Булатов выпустил книгу стихов Габриловича типографским способом в собственном частном издательстве «Личный интерес» (Ростов-на-Дону). В 2001 Борис Режабек презентовал общественности футуристическую поэму «Асу ночи всего» и позже опубликовал ее в московском поэтическом альманахе «Лира».

Между тем, поиски архива Габриловича, который хранился в «черном пузатом портфеле» и который никто не видел с момента похорон Бориса, продолжаются.



Падали капли снежные…

Падали капли снежные,
Гибли на кирпичах.
И говорить было не о чем,
Не о чем было молчать.
Только в груди, как маятник,
Тупо качнулась боль:
«Люди, поставьте памятник —
Здесь умерла любовь!»




Памятник неизвестному солдату.

Гранит, тяжелый как блокада,
хранит бессмертные черты.
рассвет
течет
сквозь
облака,
как кровь сквозь свежие бинты.
В глазах —
широкая, как скулы, боль.
О, объясни мне:
где граница
между сегодня и — тобой?!
У глаз моих — твои отеки,
бессонных месяцев штрихи.
Я шел во все твои атаки —
как ты вошел в мои стихи.
не может быть, что я живу!
Я шел, я падал, оставался
лежать щекой на автомате,
цепляя пальцами траву.
а ветер выл, как волк, истошно
над белым трупом января,
и стыла взрыва пятерня
на красном небе, как пощечина,
и пули пели пыльно, тонко,
и горизонт горел, горел,
а я стонал в горящем танке,
в подбитом самолете тлел…
не может быть, что ты разбился
на вираже,
на болевом,
не может быть, что я родился
уже потом,
уже потом.
О, запах гари на гортани!
О, вечный памятник — Огонь,
как будто это
нам
твоя горящая ладонь,
как будто памятью бессонной
победам, ранам и боям
скатилось солнце
к твоим разбитым сапогам!
К твоим гранитным сапогам…



Мне снился сон…

Мне снился сон,
как будто рифмы
вываливаются из строк,
как окровавленные бритвы
из разжимающихся рук —
и сразу сталь покрылась ржавью,
погасла синяя звезда…
Мир развалился.
Он держался
на рифмах, в не на гвоздях.



Саше Шмеку — мысли о будущем.

Мы исправимся. Станем приличными.
И не будем молоть чепухи.
И забросим дурные привычки:
пить, курить и писать стихи…

13.2.70.



Мы на скамеечке сидели…

Мы на скамеечке сидели,
Не замечая, что седеем

03.08.70.



Стихи слагаются о боли…

Не радостная невесомость,
не водка на чужом пиру,
а лишь истерзанная совесть
толкнет к бумаге и перу.
Стихи слагаются о боли
И больше нет на свете тем,
Все остальное лишь обои,
Которые сорвут со стен…




Хула-хуп.

Словно бабочка-личинка
коконом опутана,
крутит тонкая девчонка
обруч хула-хупа.
Я смотрю, прохожий парень:
меж зеленых дуг
это
лето
по спирали
крутится в саду.
Солнце жарит.
Солнце жарит
как яичницу — людей.
Ах, как жарко!
нас не жалко
сковородкам площадей,
мы заботами замотаны
с быстротой,
но предчувствие чего-то
жжет, как серной кислотой,
я шагаю сквозь толпу,
и верчу на языке я
стих — как звонкий хула-хуп,
Значит, лето!
Значит, лето,
и, как девочка в саду,
крутит хула-хуп планета
под названием
Сатурн…




Когда иссякнут сигареты…

Когда иссякнут сигареты
и разболится голова
и на бумаге синеватой
проступят звёзды и слова,
окурок в пепельнице комкая,
ты вдруг подумаешь о том,
что из прокуренности комнаты,
где воздух серый и густой,
твой голос, раненный и тонкий,
если не сгинет насовсем,
пробьется разве что за стенку,
где кашляет больной сосед,
охрипнувший в морозном мире,
он станет плакать и звенеть
и от бесцельности звереть,
как телефон в пустой квартире,
и всё, и никуда не деться,
была бы только смерть легка!
Вот так о лампу бьётся сердце,
немое тельце мотылька.
Что делать? Твой удел таков,
откинься честно и устало
и улови в скрипеньи стула
начало будущих стихов.
Светает, лампа не нужна,
из просветленного окна
увидишь стройку, постепенно
на ней погаснут огоньки…
Работали в ночную смену
поэты
и
крановщики!





Троллейбус.

Он все-таки возник, троллейбус,
в квартале сером и пустом,
когда я размышлял, колеблясь,
не лучше ли пойти пешком.
Ругал я транспорт и судьбу.
Меня сомненья одолели:
троллейбус этот, в самом деле,
существовал
когда-нибудь?
А он по своему маршруту
пришел, покачиваясь чуть…
И я подумал в ту минуту:
вот так бы мне когда-нибудь
дойти до вас, как кровь по венам,
как боль по лезвию ножа,
когда в меня
не станут верить,
когда меня
устанут ждать!

Войдите или

  • Регистрация
  • для комментирования и добавления фото


    

    Успешно