На картинке:  Б. Самойлов. Браво. На фото: Михаил Фёдорович Ушаков.

БравО — так броско звали рыжего жеребца, привезенного из Москвы на конюшни размещавшегося тогда в Гордеевке Нижегородского ипподрома.


Сухой и породный, он бежал, чуть склонив голову, низким, настильным ходом, и, наблюдая его энергичный бег, действительно возникало желание выразить свое восхищение и крикнуть: БравО! БравО, БравО! Так хорош он был в беге.


Однако появился он на дорожке ипподрома не сразу...


Его привезли в Нижний крайне озлобленным, и был он зверь зверем. Стоило кому-нибудь приблизиться к его деннику, находившемуся в самом конце конюшни, как он, похрапывая, прижимал уши, оскаливал зубы, а правая задняя нога его, чуть подавшись вперед и касаясь пола лишь носком копыта, готова была в любую секунду нанести удар, столь же неотвратимый, сколь стремительный. Особенно люто ненавидел он беговую качалку. Вид ее бросал жеребца в дрожь, и о том, чтобы запрячь его, не могло быть и речи.


С чего Браво так залютовал, никто толком не знал. Может, ему пришлось хлебнуть лиха в молодые годы, павшие на период гражданской войны, когда и лошадям приходилось не сладко. А может, ожесточило его отношение какого-то наездника, у которого он побывал в тренинге? Обо всем этом можно было лишь гадать. Ясно же было одно: рысака такого высокого происхождения и класса с Центрального ипподрома просто так ни за что ни про что не списали бы. А коли списали, значит, отчаялись, хотя в Москве в ту пору с лошадьми работали прославленные мастера тренинга и езды.


Рожден был Браво в 1917 году и родителей имел знаменитых; отец — гнедой Ирис — сын купленного в Америке Барона Роджерса, отличался устойчивой рысью и ровностью хода на все дистанции и был одним из фаворитов Московского ипподрома.


Он оставил заметный след в отечественном коннозаводстве, и линия Ириса более шестидесяти лет занимала в нем свое место.


Мать Браво — рыжая выводная Бель-Берд — считалась одной из резвейших кобыл своего времени и, входя в ту же компанию ипподромных крэков, что и Ирис, не раз оставляла их в побитом поле. Правда, она была трудной в езде и выступала неровно. Чрезмерно темпераментная и нервная, она находилась под властью настроения. Не исключено, что свой строптивый характер кобыла передала сыну, а какие-то обстоятельства воспитания и тренинга эту строптивость усугубили до такой степени, что жеребец даже в деннике никого к себе не подпускал, кроме конюха, которого тоже едва терпел.


Конечно же, нижегородские наездники понимали высокую классность и нераскрытые резвостные возможности жеребца, но попытки подступиться к нему успеха не имели. И за Браво утвердилось определение, содержащее приговор для любой лошади: «Отбойный!».


Сколь высокого класса ни была бы лошадь, но если она никак не хочет ладить с человеком, то перестает быть нужной. Известно к тому же, что характер лошади наследуется ее потомками, и коннозаводство знает примеры, когда злонравие решало судьбы даже выдающихся лошадей. Неужели этого рыжего жеребца ждет их участь и он уйдет из жизни, не проявив своих недюжинных способностей, не оставив потомства? Неужели не найти ключа к сердцу упрямца? Мысль эта волновала многих, но особенно запала она в душу одного из самых смелых и умелых нижегородских наездников. Потомственный конник, в прошлом кавалерийский офицер, он находил подход к любой лошади, и закавыка с Браво стала для него вопросом профессиональной чести.


Когда солнечным, ясным утром наездник впервые вошел в денник Браво, он прижимал к груди большой полосатый арбуз. Жеребец принял в угол, повернулся к пришельцу боком, зло покосился на него налитым кровью глазом. Как он поведет себя? Кинется сразу или повременит? Но потому, как он весь напружинился, напрягся, было ясно, появление незнакомца его озадачило. К тому же поведение человека было необычным. Он не подавал голоса, не звал жеребца, не пытался к нему подойти. Усевшись у самой двери на корточки, вынул из кармана нож и стал с хрустом резать арбуз на большие ломти. Разложив их перед собой, он взял один и с аппетитом стал есть. Браво удивленно всхрапнул, Человек, не меняя позы, кинул и ему ломоть арбуза. Жеребец фыркнул, наклонил голову, обнюхал арбуз, лизнул и, хрупнув корками, съел. Темный глаз его, не спускавший взгляда с нежданного посетителя, светился. Потом был съеден второй ломоть, третий... Когда честно поделенный арбуз исчез, наездник встал и вышел из денника. Браво проводил его взглядом, но из угла так и не сдвинулся.


На следующий день все повторилось. В этих обоюдных завтраках, изредка прерываемых ласковым голосом человека: «О-о-о, ты! Браво! Маленький! O-o-o!»—прошла неделя. Жеребец стал посвободней, его напряженность ослабла. Конюх доложил, что теперь по утрам Браво ждет своего товарища по арбузному застолью, и именно в час, когда тот обычно появлялся: лошади отлично чувствуют время. Однако несколько дней ни человека, ни лакомого арбуза не было. В урочное время Браво с нетерпением подходил к двери, глядел через денниковую решетку. Но никто не приходил.


Появился наездник лишь на четвертый день. Левая рука его обхватывала большой арбуз. Браво приветственно заржал, но остался в углу. Дескать, хоть мы и знакомы, но — без панибратства! Повторилась знакомая диагональная мизансцена, но с существенным нюансом. Нарезав арбуз и разложив ломти, человек не предложил их лошади, а стал есть сам. Это было явным и совершенно неожиданным отступлением от сложившихся уже отношений. Браво сразу дал это понять: прижатые к шее уши встали топориком, он удивленно повернул голову и, медленно сделав пару шагов, подошел лицом к лицу, словно спрашивая: «Что случилось? В чем дело? Почему сам ешь, а мне не даешь?»


Наездник поднялся и протянул Браво ломоть арбуза. Жеребец взял его прямо с руки. Так они впервые перешли «на ты»: наездник и лошадь. Но пока их отношения за пределы денника не выходили. Когда же настало время качалки, Браво снова проявил характер. Он так шарахнулся и взвился на дыбы, что едва удалось удержать повод.


Но вскоре на глазах всей конюшни, тайно из укрытий наблюдавшей за этим затянувшимся поединком, произошло то, что должно было произойти. Наездник и рысак подошли к качалке, и Браво снова отпрянул, но не резко. Тогда, закоротив повод, наездник подошел к лошади близко-близко и, поглаживая ее вдоль поясницы, стал что-то шептать на ухо. Что он говорил, никто не слышал, но после сказанных «по секрету» слов жеребец дал себя собрать. Он был спокоен и тогда, когда, держа в руках вожжи,наездник усаживался в качалку. Легким шагом, каким обычно выезжают из тамбура хорошо наезженные и привыкшие к этой повседневной процедуре лошади, Браво, как ни в чем не бывало, выехал из конюшни. Бойкот кончился.


После нескольких недель работы на дорожке жеребец обрел хороший порядок. Его записали в Большой Осенний приз, и он выиграл его. К жеребцу вернулся утраченный было вкус к спортивной борьбе, но, как и его мать, Бель-Берд, выступал он неровно и далеко не всегда охотно. Наездник знал, что, если жеребец «не в духе», неволить его бесполезно: не поедет. Хлыста к нему никогда не применял.


А Браво, которому исполнилось уже девять лет (возраст для рысистых испытаний почти предельный), установил абсолютный рекорд Нижегородского ипподрома: 1600 м были преодолены за 2.12,2. На протяжении полутора десятилетий этот рубеж для нижегородских рысаков был недосягаем, и только перед самой войной, в 1940 году, он был взят четырехлетней Рябиной.


Звали наездника, решившегося ранним августовским утром войти в денник к Браво, чтобы вернуть этого классного рысака на беговую дорожку, Ушаков Михаил Федорович. Беззаветно преданный своему делу мастер тренинга и призовой езды, руководивший ранее конным заводом, он вырастил немало отличных рысаков, среди них — всесоюзную орловскую рекордистку Радугу и известного орловца Менестреля, чьи внуки и правнуки успешно бегут сегодня на ипподромах страны.