На картинке: 14 февраля 1943 года - День окончательного освобождения Ростова-на-Дону от фашистов.Владислав Смирнов - "Ростов под тенью свастики". Отрывки из книги.

Книга представляет собой первое в отечественной литературе документальное описание жизни советских людей во время фашистской оккупации. В центре внимания автора большой южный город — Ростов-на-Дону, переживший две оккупации, о которых рассказывают очевидцы.

ХОЛОДНАЯ ОСЕНЬ 1941-ГО.

М. ВДОВИН. Всю зиму с 40-го на 41-й год шли учения ПВО. Прожектора чертили ночное небо. Прожектористы учились «ловить» самолеты. Вообще-то население к войне было подготовлено по линии ОСОВИАХИМа хорошо. Регулярно проводились учебные воздушные тревоги, люди ходили по тревоге в противогазах, даже работали в них на производстве. Заклеивали окна крест-накрест. В апреле по городу прошел слух: над городом пролетал фашистский самолет с зажженными бортовыми огнями, со свастикой на борту. Летел он на низкой высоте, покружил над Ростовом и ушел в сторону Азовского моря, откуда и прилетел. Но официальных сообщений по этому поводу не было.


Е. КОМИССАРОВ. Война быстро приближалась к Ростову. Принес отец как-то с работы три противогаза — себе, маме и мне. А мне — 11 лет. В общем-то, штука интересная. Однажды напялил я его себе на голову. А снять не могу. В доме один, помочь некому. А тут в нем что-то заело. Дышать стало трудно. Бегу на улицу. Размахиваю руками, привлекаю к себе внимание прохожих. Мычу что-то. Глаза уже на лоб лезут. Пацаны вокруг меня радостно пляшут: еще бы, такое зрелище! Для них это все — бесплатное кино. А у меня уже коленки подгибаются. Хорошо, какой-то взрослый сообразил, что тут уже не до смеха. Сорвал с меня этот дурацкий противогаз. Я стою, как рак, красный. Ртом воздух хватаю. Так я в последний раз надевал противогаз…


Л. ШАБАЛИНА. В 41-м мне было 12 лет. У матери еще трое: Саше — десять, Вере — четыре, Наде год и восемь месяцев. Несмотря на это, мама ходила рыть противотанковые рвы, за Чкаловским. Копали их в основном старики и подростки. Копали до поздней ночи. Туда и обратно — пешком. Трамваи не ходили. Позже мне один военный рассказал, что рвы эти не могли остановить танки. Подходит колонна, головной танк расстреливал ров в одном месте, осыпая землю, потом утюжил ее, делая съезд и въезд, и колонна двигалась дальше.


М. ВДОВИН. В первый раз немецкий одиночный самолет бомбил Ростов в конце июля 1941 года. Он прилетел со стороны Азовского моря, на низкой высоте, с горящими бортовыми огнями и сбросил несколько бомб: на южной горловине станции, там сейчас находится путепровод на проспекте Стачки. Был разрушен двухэтажный дом. Практически все его жильцы погибли. Сбросил бомбы и на мост, но промахнулся. Развернулся и улетал.


А. КОТЛЯРОВА. До оккупации были бомбежки. Четвертого августа у меня родилась дочь, и я находилась в роддоме. Меня должны были забрать домой 14-го. Но муж, проводник на железной дороге, уезжал и настоял на том, чтобы меня выписали раньше, 12-го. А 13-го августа роддом разбомбили.

Это был один из первых налетов на Ростов. Позже город бомбили очень часто. Мы скрывались в подвале. И один раз нас чуть не завалило. А моей крохотной девочке засыпало землей глаза. Я ничего не могла сделать — она все время плакала. Я молила Бога: «Боже, возьми ее! Зачем ей мучаться!» Потом соседка мне посоветовала: промой ей глаза своим молоком. И все обошлось.


В. ВИННИКОВА. Когда начались налеты, отец с соседями вырыл в огороде окоп. Довольно большой. Шириной с метр, буквой «Т». И глубокий. А держали мы в то время барана. Так вот этот баран — еще и самолетов не видно — он в окоп. Лучше всяких сигналов противовоздушной обороны нас предупреждал. Правда, его потом трудно было оттуда вытаскивать. Самое страшное: ты сидишь в окопе, а самолеты подлетают. Все в тебе так и сожмется. Куда он летит? Дальше или к нам? А мы жили на самой окраине города, недалеко от ботанического сада. Рядом — железная дорога, и ее часто бомбили. Сидишь и слышишь: то там бомба взорвалась, то там… Иногда в этом окопе приходилось подолгу сидеть. Как в склепе. Брали туда коптилку, постель…

А другие соседи прятались в темном коридоре, будто он мог их спасти. Вообще все старались держаться вместе. Во время бомбежек собирались группами. Как-то увереннее себя чувствовали, да и вдруг кому помощь будет необходима. Недалеко от нас жила маленькая девочка, годика два с небольшим ей было. Только начала разговаривать. Люди бегут в погреб, а она подбегает и спрашивает: «Кто последний?».


А. АГАФОНОВ. Многие эвакуировались. И весь наш огромный двор был завален скарбом, который нельзя было увезти. Особенно много было книг — классиков марксизма-ленинизма и другой политической литературы… Мы, мальчишки, долго рылись в этих кипах, искали книжки с картинками. Среди этой книжной макулатуры мы нашли письмо. Прочитали его. Оно нас поразило. Письмо было из Москвы. Самое страшное: в нем писалось, что в Москве — паника, идет эвакуация. И адресату рекомендовали поскорее уезжать из Ростова. Мы были воспитаны в духе патриотизма и не понимали, откуда может быть паника, тем более в Москве. Но адрес-то был нашего дома и фамилия адресата — Каганович. Вот тут мы растерялись. На всякий случай (наверное, услышали эхо 37-го года) мы решили письмо это предать сожжению, чтобы никто ничего не знал. Много лет спустя я заинтересовался, был ли Каганович в этом доме, и кто он такой. Да, действительно, в десятом подъезде, на втором этаже жил один из братьев Лазаря Кагановича. Многие, живущие там сейчас, помнят эту семью. Она после эвакуации вернулась в Ростов, но жили Кагановичи уже в другом доме. Хотя кто-то из родственников этой семьи живет там до сих пор.


Р. ПЕТРЯКОВА. Ростов бомбили страшно. Особенно тяжелы были первые бомбежки в середине августа 41 года. Война только началась. Мы все думали, что она быстро закончится. Фронт находился далеко. И на тебе — бомбы сыплются на город.

В 60-е годы на углу Буденновского и Московской достраивали здание, рыли котлованы под фундамент. Я тогда ходила и всем говорила: здесь будет много костей — здание разбомбили и накрыло людей.

Немецкие летчики куражились над нами: бросали с самолетов металлические бочки с дырками. Стоял страшный вой, кровь от него леденела. А однажды сбросили рельс на понтонный мост, который вел на Зеленый остров. Он до сих пор на берегу Дона торчит глубоко в земле.


С. ЛЮБИМОВА. Мне уже 90. Я в Ростове с 28-го года. Наш дом — полубарак стоял на углу улицы Журавлева, за нынешней гостиницей «Интурист». А рядом в сквере были окопы. Когда муж уходил на фронт, говорил: «Прячься, где хочешь, только не лезь в окопы — их в первую очередь бомбить и обстреливать будут». И вот после налета самолетов в тех окопах было полно трупов. Когда наши ушли, мы стали их закапывать сами. Никуда не носили. Где лежали, там и яму рыли. Там на углу тумба для афиш стояла. Под ней я сама закопала двух наших солдат. Документы тогда не брали. Вот они и считаются без вести пропавшими. Они там до сих пор лежат.


Е. КОМИССАРОВ. Отчетливо помню первое «крещение». Гуляя по улице, заметил, как засуетились прохожие. Посматривают на небо. Вижу — летят! Медленно летят клином девять тяжелых немецких бомбардировщиков. Обычно в это время все жмутся поближе к убежищам, щелям. Побежал и я к своему укрытию. Его соорудил во дворе отец. Это был настоящий блиндаж — окоп, накрытый досками и бревнами, засыпанный землей. Там мы держали запас еды, воды, свечей. На случай, если нас там завалит. Был там и запасной выход. Он упирался в забор. Мы, как суслики, высунувшись из укрытия, через заборные щели могли наблюдать за тем, что происходит на улице. Потом, когда война вошла в город, мы оценили по достоинству наше сооружение.

Я был уже во дворе, когда услышал свист падающих бомб, вбежал в дом, чтобы предупредить родителей, и первые бомбы начали рваться прямо у нас во дворе. Мы кинулись было к блиндажу, но — поздно. Рвануло так, что вышибло все стекла. Отдельные взрывы слились в сплошной грохот. Дом трясет. Пол под ногами ходуном ходит. Забились в угол, за шифоньер. Он валится на нас. Придерживаем его руками. Мама крестится. Абажур под потолком болтается. Штукатурка сыплется на головы. В разбитые окна влетают комья земли, камни. Вонища от дыма и газа. Ощущение какой-то тупой животной безнадежности. И мысль что-то вроде: «Скорее бы уж! Любой конец, но скорее!» Когда все кончилось, и мы выбрались на двор, видим, что двора-то вообще и нет. Кругом валяются бревна. Полно свежевырытой земли. Забор лежит. На проводах доски качаются. Дымище и горелая вонь.

Чуть пришли в себя, стали разбираться: почему это немец нас так бомбил, что он тут за объект нашел? И сразу поняли: самолеты привлекала высоченная труба, торчащая совсем рядом с нашим домом. Принадлежала она маленькому литейному заводику. Мы всей улицей умоляли директора этой «трубы» убрать ее, дабы не привлекать такой мишенью внимание немецких самолетов. Директор уперся: «Не могу, — говорит, — у меня с этой трубой технологический процесс связан». Мы: «Да черт с ним, с твоим процессом, жизнь людей дороже». Бомба разрешила наш спор. В очередную бомбежку трубу снесло взрывной волной.


М. ВДОВИН. 26 октября примерно в три часа дня немец сыпанул целую кучу мелких бомб на район кожзавода, винзавода «Азервинтреста», дрожзавода. Главное, он разбил все корпуса железнодорожной больницы. Это ж надо было догадаться: когда началась война, крыши всех корпусов больницы были выкрашены камуфляжной краской, а она сверху хорошо видна. На эту мишень и шли самолеты.


Е. КОМИССАРОВ. Война началась для меня, а мне было 11 лет, с приказа сдать приемники. Все почувствовали, что это серьезно и дружно потащили их на особые пункты. У нас был СИ-235 — простой ящик с квадратной дыркой посредине и двумя ручками. Мне нравилось крутить в приемнике ручку и слушать иностранную речь. Себя как-то умнее чувствуешь. Иной раз запомню какое-нибудь слово, да и вверну небрежно в разговоре с уличными приятелями.

Второй потерей была овчарка Рекс. Это был красивый крупный пес. Ее специально обучали собачьим премудростям в обществе «ОСОАВИАХИМ». Даже собачий паек получал наш Рекс. Его мобилизовали в армию. Как нам объяснили: «Ловить парашютистов». Немецкая овчарка будет ловить немецких диверсантов! И гордость была за Рекса и жалко было терять хорошего друга.

Взамен дали выбракованную тощую овчарку по кличке Амур. Недолго жил у нас этот пес. Сдох в тот день, когда в город вошли немцы. Немецкая овчарка не пережила немецкого нашествия.


В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Мы жили на окраине, в Красном городе-саде, на улице 2-ой Кольцевой, дом 125. Так что у меня взгляд «окраинного» человека.

Город готовился к обороне. У нас три раза дома стояли стройбатовцы. Они рыли окопы и сооружали укрепления.

Их кормили обычно пшеничным супом, они его называли «суп-блондинка». И говорили, что от него «кишки слипаются». С питанием тогда у нас еще было нормально. Мама приносила мешками огромных сазанов и запекала их в коробе.

Солдаты приходили под вечер усталые, замерзшие, и как они говорили «отогревали душу борщом». Был среди них огромный малограмотный парень Яша, с Урала. Грузин Шота учил меня играть на цимбалах. Были еще Костя, Ваня, Пантелей Карпович. Я у него спрашивала: «Сколько людей в роте?» А он смеется: «В роте — зубы». Мы с ними подружились. Когда они уехали, мама с ними переписывалась. Почти все они погибли под Таганрогом. Ваня пропал без вести, Пантелей Карпович вернулся без ноги — он-то и рассказал о судьбе наших постояльцев.


Е. КОМИССАРОВ. Войну мы по-настоящему почувствовали, когда немецкие самолеты появились над городом. В подвалах домов срочно оборудовались бомбоубежища. Окна домов заклеивались полосками бумаг крест-накрест. Взрывной волной стекла дробились. Но не разлетались и не ранили людей.

Немецкие самолеты летели обычно гусиным клином, по девять штук. С севера на юг. Бомбить батайский железнодорожный узел. Город пока не трогали. Для нас, пацанов, это был волнующий воздушный спектакль. Конечно, под ложечкой сосало немного, но страха настоящего еще не было. Пока первая бомба не свалилась «на голову».

А как старались зенитки! Они сердито рявкали. Около самолетов беззвучно рвались как бы кусочки ваты. Но взрывы были почему-то позади самолетов. Наших истребителей в воздухе не было.

Когда стрельба заканчивалась, по опыту все знали, что надо на какое-то время прятаться. В наступившей тишине вдруг возникал нудный, зудящий звук. Это возвращались осколки от зенитных снарядов. Слышно было, как они барабанили по крышам. Мы знали, когда можно было высовываться из укрытия и торопились собирать куски еще горячего рваного железа. Для нас, пацанов, это была своего рода уличная валюта. Чем тяжелее осколок, тем больше он стоил. А потом их у всех набралось столько, что наступила «инфляция». В цене поднялись гильзы. Но это было тогда, когда война вошла в город.


Е. КОМИССАРОВ. Одна из бомб с полтонны весом как-то не так воткнулась в землю. Вошла под углом. Повернулась. И почти вышла на поверхность. Но не разорвалась. И надо было ее обезвредить. А как? Нашелся бедовый милиционер. «Я ее расстреляю», — говорит. Участок этот огородили. Подкопали бомбу так, что стал виден взрыватель. Часть ее корпуса засыпали разным мусором, землей. Обложили бревнами. Построили доморощенное сооружение. Чтобы осколки не разлетелись. Милиционер устроился невдалеке, напротив. Улегся в канавку и стал, из винтовки в бомбу стрелять. И, наконец, попал-таки. Рвануло. Да не так, как все предполагали. Из-за этого «инженерного» сооружения взрывная волна хлестнула в сторону милиционера. И куда-то унесла его. Жив он остался, но заикаться стал.


В. СВИРЬКОВ. Это было в ноябре 41 года. Части Красной Армии отступали по Таганрогскому шоссе. Наш пост связи стоял на Каменке. Бойцы, проходящие мимо, кричали нам: «Тикайте, сейчас здесь будут немцы. Танки идут!» Вот прошла последняя колонна, по всему видно: потрепанная в боях. И все. А приказа отступать нам не было. Что делать? У меня пистолет, у бойцов три винтовки. И ни одной гранаты. Бросить пост? За невыполнение приказа — расстрел. И вот вдали уже слышен вроде бы гул — танки! А может, это нам и показалось — нервы были напряжены до предела! И наконец, мы получили приказ отойти. Я еще успел заскочить домой, попрощаться с родными.


Э. БАРСУКОВ. У меня мама работала в милиции. С самых первых дней войны она пропадала на работе почти день и ночь.

Война двигалась к нам быстро. Мы в те дни перебрались жить к тетке Анне Алексеевне, в дом, который стоял недалеко от того места, где сейчас находится кинотеатр «Буревестник». А там был радиокомитет — стратегический объект. Поэтому и бомбили это место особенно жестоко.

Перед вступлением немцев в город была полоса особенно ужасных налетов. Бомба упала прямо в толпу у горсада. Везли горы трупов.

Слышу как-то вечером шум на лестнице: «Почему, сволочи, не тушите свет, нарушаете маскировку!». А это загорелся радиоцентр, а от него дом напротив, — сейчас там книжный магазин. Вообще город пылал, как факел.


В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Немецкие самолеты пролетали через Красный город-сад. На подлете звук отличался. Прятались мы в окопе, который отец вырыл в огороде. Первая бомбежка: брат, а ему было шесть лет, глазенки вытаращил, рот открыт, бежит ко мне. И мы влетели в этот окоп. Хорошо было видно немецкие самолеты. Смотришь — от него капли отделяются. И тебе кажется, что ты притягиваешь эти капли. Страшное ощущение — они падают именно на тебя. Но немцы чаще пролетали мимо, они бомбили переправы на Дону. Бывало, спрятаться в окоп не успевали, тогда залезали под кровать. Считалось, что если крыша обрушится, то кроватная сетка спасет. Мама помещалась не вся под кроватью. У нее хватало сил еще и шутить: «Вот останусь без задней части!» За день-два перед вступлением немцев бомбежки прекратились.